Потому что за стебом - очень качественным, кстати, и с большим количеством скрытых и не очень скрытых ссылок, - нету, в отличие от того же пратчеттовского стеба, большой и важной проблемы. Пратчетт умеет сделать (в большинстве случаев) патетически-смешную, но дающую решение оной проблемы концовку. У Ван Зайчика - только приколы на тему. А что за смысл в постмодернизме, если нет любви?..
Хотя, конечно, читать приколы на тему иногда очень смешно. Как, например, когда народ любуется цветущим жасмином, выдавая как-бы-восточные стихи на тему. Первую и третью песни я опознала, вторую не удается, но что-то страшно знакомое.
Ибо великий наставник Баоши цзы вернулся со свидания с вечностью, приоткрыл маленькие острые глаза, обозрел присутствующих, отметив Бага доброжелательным наклоном головы, воздел руки с живота, огладил пышную рыжеватую бороду и изрек:
– И эти бледные цветы
Непостоянны в вечном колесе!
Так все приходит и так уходит –
Покой! Покой! Покой!
Затем он величественно повернулся в пол оборота к присутствующим и простер пухлую руку в сторону луны:
– О… вечность!
Сяо бянь и занявший место рядом с ним Да бянь склонили головы.
– Великий наставник, – потревожил Баоши цзы высокий темноволосый преждерожденный с орлиным носом, в официальном платье и укороченной шапке гуань; на шпильке сверкнул драгоценный камень. – Великий наставник, не соизволите ли вы открыть нам нечто такое, что сделает нашу жизнь еще более насыщенной и осмысленной?
Баоши цзы повернулся к нему с доброй улыбкой.
– В древности случилось так, – начал он, медленно покачивая головой, – что Му Да пришел к Конфуцию и спросил его: «В чем смысл жизни?» Ничего не ответил Конфуций, пораженный глубиной духовных устремлений Му Да. Книги доносят до нас, что после этого случая Конфуций три луны не мог есть мяса – таково было его потрясение. А через полгода Учитель занес этот эпизод в двадцать вторую главу «Суждений и бесед».
Глубокая тишина повисла над храмовым садом. Обдумывая сказанное, все вернулись к созерцанию облитых лунным светом цветов жасмина. Обстановка располагала к мыслям о главном.
Баоши цзы вновь обернулся к присутствующим, благостно улыбнулся и изрек:
– Мирская пыль на цветах,
Но не замутнишь сознанье!
Войди в врата не двойственности –
И будем вместе мы! –
И двинулся с мостика вниз, навстречу собравшимся.
– А вот мне тоже пришло на ум, – выступая вперед с поклоном, неожиданно заявил нихонец в сером кимоно, – позволите ли?
– О да, порадуйте нас скорее, младший князь Тамура, – отвечал Баоши цзы, – ибо грех таить строки, родившиеся в глубинах вашей души в такой прекрасный вечер.
– Мои стихи не столь глубокомысленны, как ваши, великий наставник, – отвечал князь Тамура, – и я позволяю себе произнести их единственно вследствие переполняющих меня чувств. Да простят меня драгоценные присутствующие! – Он приосанился, раскрыл веер – простой, с каллиграфически, на нихонский манер выполненным на нем иероглифом «чжун» – «верность сюзерену», легко взмахнул им и продекламировал:
– В тени агав, под кроной кипариса,
Где ощущается жасмина аромат,
Сидел я с вами на платке ордусском…
Вы что то о любви твердили мне.
С последним словом веер, мелодично прошуршав, закрылся и исчез в рукаве.
Среди присутствующих пронесся легкий ропот; жены преждерожденного Джимбы коротко, но многозначительно переглянулись; Баг отметил, что младший князь Тамура не лишен некоторой утонченности манер.