Анна (anna_y) wrote,
Анна
anna_y

Categories:

Четыре питерских Исаакия (13)

Глава тринадцатая, в которой Монферран занимается возведением купола в соборе, поднятием колокола в Москве и организацией пожара в Зимнем дворце.



Эпизод первый. Вояж в первопрестольную, или Лирическое отступление о Царь-колоколе.

Поскольку сия длинная-длинная история по мере ее изложения все больше мне кажется этаким микрокосмом, точнехонько отражающим макрокосм-русскую историю с ее постоянным сюром, абсурдом, авосем, грандиозным масштабом и не менее грандиозным ытытем, обойти Москву было бы крайне несправедливо. Пусть и столица получит свое.

Да будет известно уважаемой общественности в рамках стирания противоречий между женщиной и мужчиной деревней и городом Москвой и Санкт-Петербургом, что описываемый мною бардак не является прерогативой одного лишь стольного города Питера. И вообще, не только питерских Исаакиев было четыре, но московских Царь-колоколов тоже. А не везло одному из символов старой столицы совершенно как одному из символов столицы новой. Только проблемы были не соборного, а колокольного уровня.

И к Колоколу Номер Четыре, в точности как к Собору Номер Четыре, приложил руку русский архитектор французского происхождения Огюст Монферран.

Было же так. Первый колокол под кодовым наименованием "Царь" отлили еще в 1600 году по приказу небезызвестного Бориса Годунова и под руководством мастера Андрея Чохова. Весу в махине оказалось 2.450 пудов (примерно 40 тонн). Висел Номер Первый на деревянной колокольне, дабы раскачать его язык и заставить заговорить, требовалось 24 дюжих мужика.

Во время одного из пожаров в середине XVII века Номер Один упал и разбился. Тогда в 1652 году Петров папа Алексей Михалыч приказал из разбившегося колокола отлить новый еще большего размера и веса. (Надо понимать, Тишайший царь себя вел не совсем как Александр I Благословенный, и к обломкам еще что-нибудь разрешили добавить. А то поставленная миссия приобрела бы уж совсем невыполнимый характер.)

Миссию попытались навесить на нюрнбергского мастера Иоганна Фалька, который после смерти Андрея Чохова стал главным пушечным и колокольным литейщиком Москвы. Осторожный немец отказался, посчитав, что отлить такую махину в ударный срок совершенно невозможно, и пусть этим занимаются русские с их вышеупомянутыми размахом, авосем и ытытем. Русские вызвались немедленно. С воплем "Йеххх!" и следующими заверениями в адрес Тишайшего: "что их с такое большое колокольное дело против иноземца Ивана Фалька будет, а слова и травы на колоколе положат такие же, как кладет Иван Фальк".

Немца и вправду задавили числом и скоростями: за один год литейщик Пушечного двора Данила Данилов с сыном Емельяном отлили в Кремле на Ивановской площади второй гигантский колокол. Весил он 8.000 пудов (около 130 тонн), то есть к обломкам Номера Один, как несложно подсчитать, и правда кой-чего добавили (два раза по сколько было).

Однако задавить заграницу умением, увы, не удалось. Колокол, оказывается, делали не просто так, в него еще и бить зачем-то собирались. В результате Номер Два просуществовал всего год и треснул прямо в процессе функционирования, в ходе громких рождественских звонов. Летопись сообщает: "...и как после литья из ямы вынят и тот колокол поставлен был на станках и был в него благовест в господние праздники и от того благовесту 162 (1654) году этот колокол разбили". Заставить бракодела Данилова исправить натворенное не удалось - летом того же года он умер во время эпидемии чумы. Москва снова осталась без Царя.

В следующем, 1655 году, двадцатилетний мастер Александр Григорьев, так сказать, Ринальди от колокольного дела, взялся за 10 месяцев перелить разбитое. В пять печей стрельцы загрузили куски меди от старого колокола, причем каждый кусок тащило 40-50 человек. Были там опять же некоторые добавки, ибо Царь Номер Три весил около 10.000 пудов (более 160 тонн). А его кованый язык - четыре тонны.

Чтобы вынуть колокол из ямы, собрали огромную деревянную конструкцию с шестнадцатью блоками. Более тысячи стрельцов с помощью канатов, пропущенных через блоки, подняли колокол. Разместили его на специальной деревянной звоннице, сооруженной рядом с Иваном Великим на Соборной площади Кремля. К языку колокола привязали 4 каната, по 2 на каждую сторону. Звонари, стоявшие на площади, тянули оные канаты по очереди и крайне осторожно. Чтобы колокольня не завалилась, ибо опасность сего была конкретная.

Сирийский путешественник Павел Алеппский отзывался о чудо-колоколе Григорьева крайне восторженно: "Ничего подобного этой редкости, великой, удивительной, единственной в мире, нет, не было и не будет, она превосходит силы человеческие". Голос колокола он сравнивал с громом небесным. В художественном отношении колокол также был превосходен: его украшали изображения царя Алексея Михайловича, царицы, патриарха Никона и херувимов (очень милый сюжетный ряд). Итак, кадровая ориентация на молодежь оправдала себя блестяще, и заграничные носы были наконец утерты в полном объеме.

Однако при пожаре 19 июня 1701 года, в котором сгорели все деревянные постройки Кремля, Номер Три упал и разбился. Эх, жизня наша российская.

Тогда в 1730 году императрица Анна Иоанновна издала следующий указ: "Мы, ревнуя изволению предков наших, указали тот колокол перелить вновь с пополнением, чтобы в нем в отделке было весу 10.000 пуд". Для исполнения грандиозного плана графу Миниху было поручено "отыскать в Париже искусного человека". Однако оный человек вполне успешно отыскался поближе: работу поручили колокольных дел мастеру Ивану Федорову сыну Моторину, потомственному московскому литейщику. В 1731 году Сенат разрешил отливать колокол на традиционном месте - Ивановской площади Московского Кремля. К этому времени Иван Моторин с сыном Михаилом закончили составление проекта колокола, утверждение которого усилиями русской бюрократии затянулось до мая 1734 года.

Наконец отмашка была дадена, и работы начались. На Ивановской площади соорудили четыре плавильных печи, на месте отливки вырыли неслабую яму глубиной 10 м, стены которой укрепили дубовым срубом и выложили кирпичом. Дно ямы тоже укрепили дубовыми сваями, на них положили железную решетку, а на решетке установили болван, форму и кожух для отливки очередного Царя. К ноябрю 1734 года все было готово. 26 ноября после соответствующей службы в Успенском соборе затопили печи. Но до отливки дело не дошло, ибо в двух печах прорвало поды, и начался пожар.

Ликвидация последствий кремлевской аварии заняла почти год. Иван Моторин до второй попытки, к сожалению, не дожил, скончавшись в августе 1735 года, и все царьколокололитейные работы были переданы его сыну Михаилу.

Номер Четыре отлили вполне успешно 25 ноября 1735 года. Плавка металла продолжалась 36 часов, но собственно отливка заняла всего 1 час 12 минут. Так что мы теперь знаем, почему надпись на колоколе, гласящая, что отлил колокол в 1733 году Иван Моторин с сыном своим Михаилом, несколько не соответствует истине. Впрочем, ладно. Не будем придираться. Не отсылать же было на утверждение в лабиринты русской бюрократии новый вариант надписи до тех пор, пока Михаил Моторин не состарится.

После того, как колокол остыл, прямо в 10-метровой яме начались чеканные работы, которые продолжались вплоть до кремлевского пожара в мае 1737 года. Сбежавшийся народ, само собою, пытался пожар тушить. В том числе обратили внимание и на яму. Тут кому-то из самой умной московской общественности пришла в голову страшная мысль - а ну как драгоценный колокол поплавится? И во избежание грозной опасности его начали обильно поливать водой.

Увы, когда пожар был потушен, очень умная, а также вся прочая московская общественность, никогда, видимо, не учившая физику, с удивлением обнаружила, что коварный колокол из вредности потрескался. Причем во многих местах. А в одном месте так здорово, что от основного объема отпал здоровенный кус весом в одиннадцать с половиною тонн.

Кысмет, сказали бы на Востоке. Ну и хрен с ним, сказали москвичи, разошлись по домам и забыли про Царя Номер Четыре до 1819 года.

Обнаружили колокол, когда чинили Кремль после пожара 1812 года. Разговоры о том, что вот, дескать, поднять бы это наверх, явив миру бесценное наследие предков, органически перешли в попытки действительно это поднять. Которые ничем положительным не кончались, и колокол был бы и ныне там, если бы в 1836 году Николаю I не пришло в голову подключить к делу Великого Установщика Самых Больших В Мире Колонн.

Огюст раскинул мозгами и все тщательно подготовил, не понадеявшись на русские авось и пр. Вокруг колокола, изрядно заваленного за прошедшие годы, была вынута земля. Стены вырытого котлована укрепили деревянными срубами. Однако первый блин и у Монферрана вышел комом: не выдержав тяжести (200 тонн, как-никак), лопнули два каната кабестанов. Упорный Огюст заказал новые кабестаны и увеличил их число до тринадцати.

23 июня 1836 года состоялась вторая попытка. На сей раз все прошло как по маслу. Пунктуальный Монферран скрупулезно подсчитал и сообщил потомкам, что подъем длился 42 минуты 33 секунды и завершился благополучно. При помощи специальных катков колокол передвинули в сторону от ямы, а затем подняли на заранее подготовленный восьмигранный постамент рядом с Иваном Великим. Где совершенно не рабочий, но художественно оформленный Номер Четыре до сих пор и стоит в качестве приманки для любителей потаращиться.











Крестика Огюсту на сей раз не дали (впрочем, у него и так были Анна на шее и Владимир III степени), зато дали чин коллежского советника.


Эпизод второй. Металл против камня, или как Монферран сохранил большие деньги в русской казне.

В 1835 году, когда свет в конце тоннеля уже был виден, то есть стало понятно, что пилоны и стены вскоре будут закончены, Монферран продемонстрировал, что за двадцать лет в дикой России кое-чему научился, и вообще способен внести в танец под кнутом изрядную дозу вдохновения. На повестке дня стояло возведение перекрытий, а там за ними далее и купола. Так вот, Маша открыла для себя прокладки известной фирмы Огюст в содружестве с друзьями-математиками Ламе и Клапейроном (а также при активном участии русского инженера П.К.Ломновского) рассчитал, что чем больше камня в перекрытиях и особенно куполе будет заменено металлом, тем оные перекрытия и купол будут прочнее и легче.

Поскольку мысль применить "комбинацию чугуна, кованого железа и пустотелых керамических цилиндров-гончаров" сулила большую инженерную славу новатора, а также значительную экономию для казны, Монферран в надежде на первую всячески пиарил вторую. "Прискорбно видеть, - сокрушался Огюст, - что все купола, составленные на парусных сводах по старой методе, не могут существовать долгое время, находятся под угрозой разрушения и в большинстве случаев уже не существовали бы, если бы не принимались меры для их спасения". Посокрушавшись таким образом о судьбе ветхих памятников старой, отсталой Европы, не озаренной светом Огюстова гения, Монферран продолжает: "Наш новый способ предлагает цельную, прочную конструкцию, которая внутри себя не может подвергнуться никаким расстройствам, которая не дает никакого распора и вес которой сводится к 1/10 того веса, который имел бы этот купол, если бы он был построен старым методом из камня".

Ну, правда, на самом деле насчет 1/10 Огюст несколько слукавил (впрочем, как вы заметили, ему это свойственно). В 1835 году в свете предстоящей великой экономии в проект собора Монферран с одобрения Николая внес ряд поправок, из которых наиболее интересны две: а) четыре колокольни собора из круглых в плане превратились в квадратные, с двумя монолитными колоннами на каждом углу, б) высота Номера Четыре с 71,85 м (с крестом включительно) подросла до 101,88 м (с крестом включительно), увеличившись, таким образом, на 30,03 м (и крест, думается, тут был ни при чем). Насколько при этом увеличился купол и соответственно его вес, это уже к Ломновскому, Ламе и Клапейрону, они все очень детально подсчитали. Но даже с учетом повышения здания купол, как доказывал Монферран, "будет стоить на два миллиона менее, нежели построенный иным способом, и будет окончен в три года вместо шести".

Проект Монферрана (Ламе-Клапейрона-Ломновского) был осуществлен, и рада сообщить, что на сей раз все удалось прекрасно.

Возведение верхов собора осуществлялось следующим образом. Сначала соорудили кирпичные своды здания. Они из кирпича с некоторым включением кованых деталей, толщина их от 1,1 до 1,25 м. Кроме этих, обычных для всякого церковного здания Европы, сводов в Исаакии, однако, есть еще одни - внутренние. Они состоят из железного каркаса, покрытого металлической сеткой и облизованного искусственным мрамором. Будете в Исаакии, поднимите голову и посмотрите на потолок в любом месте, кроме купола. Вы увидите не настоящие своды, а вот эти, декоративные. Конструктивного значения они не имеют, и вообще, между ними и настоящими, наружными, еще примерно 30 см.

Да, а вот так когда смотришь - как будто настоящие.



Между тем одновременно с перекрытиями закончилось и возведение основания купола. После чего история с колоннами повторилась еще раз, только теперь не на земле, а на высоте. По наклонному настилу внутри здания на высоту 43 м поднимали гранитные монолиты (поменьше тех, что на земле, но тоже очень впечатляющие, по 64 тонны каждый), которые затем устанавливали при помощи подъемных машин покойного Огюстова благодетеля Бетанкура. И так 24 раза, пока колонны не встали ровным кругом вокруг будущего купола. Организация подъема была, как всегда у Монферрана, на высоте. Подъем каждой колонны от земли до установки наверху занимал не более 2 часов.





Первая верхняя колонна была установлена 5 ноября 1837 года. За первую нижнюю колонну в свое время Огюсту дали бриллиантовые знаки ордена Св.Анны II степени. За верхние ему бы тоже обязательно что-нибудь дали - через два месяца, когда подъем всех 24 колонн был закончен.

Однако именно в этот период, а именно - 17 декабря 1837 года, по вине Монферрана сгорела главная резиденция русских царей.


Эпизод третий. Тяп-ляп-маляры, или Развлечения Монферрана в Зимнем дворце.

В Зимний Монферран попал с подачи вдовствующей императрицы Марии Федоровны, считавшей себя не без оснований женщиной с хорошим художественным вкусом. Стасов, о котором, надеюсь, уважаемая общественность еще не забыла, переоформлял комнаты покойного Александра I для царствующего императора Николая. Однако ампирная простота и строгость Стасова, нравившиеся старшему брату-императору, не слишком нравились младшему - в основном с подачи любимой мамы. К тому же Мария Федоровна была галломанкой еще со времени гостевания с любимым супругом у невинно убиенной Марии-Антуанетты. Француз Монферран "с его стремлением к тяжеловесной декоративности" (копирайт искусствоведов) оказался моднее, нежели Стасов.

В апреле 1827 года, таким образом, Огюст получил престижнейший заказ на оформление комнат вдовствующей императрицы в Зимнем. А 26 марта следующего года, по случаю окончании переделки оных покоев, он как раз и заработал свою Анну на шею.

С этого момента Огюст в Зимнем работает довольно часто. Александра Федоровна была со свекровью в идиллических отношениях - вплоть до того, что сыновей называла так же и в том же порядке, что свекровь (Александр - Константин - Николай - Михаил), старшую дочь назвала Марией, вторую Ольгой, потому что у свекрови единственная дочь Ольга из 10 детей умерла в раннем детстве. Так что в феврале 1830 года Монферран получает заказ от младшей императрицы, возжелавшей французской пышности в личных покоях. Нынешний знаменитый Малахитовый зал назывался тогда Яшмовой гостиной и был отделан Огюстом для Александры Федоровны серо-фиолетовой яшмой.

А весной 1833 года Монферран получил еще один заказ - на срочную переделку Фельдмаршальского и Петровского залов Зимнего дворца.

Фельдмаршальский зал помнят все, кто хоть раз бывал в Эрмитаже. Это первый зал, в который попадаешь, поднявшись по главной лестнице. Запоминается он не сам по себе, но тем, что самый первый, от него начинается парадная анфилада - если прямо - или можно идти налево в сторону Эрмитажей и тамошних богатейших коллекций. Еще в нем стоит карета. А сам он такой беленький, весь в искусственнном мраморе и формах французского классицизма. Фельдмаршальским был назван потому, что в нем предполагалось разместить портреты всех фельдмаршалов России.

Гау. Фельдмаршальский зал. 1866 год.



Мемориальный Петровский зал куда более примечателен. Сделан он, конечно, под Версаль, ну и как раз очень кстати. По форме он довольно необычен: напротив окон в стене большая ниша с приподнятой площадкой и ступенями. В нише картина венецианца Амикони "Петр с Минервой", выполненная в Лондоне в 1730-е гг. для русского посла Антиоха Кантемира. (В скобках: я в детстве и еще некоторое время потом думала, что это Петр с женой Екатериной, была очень разочарована, когда узнала, в чем фишка, но так до конца в нее и не поверила. Очень супружеского они с Минервой вида.) Перед картиной в нише серебряный трон, исполненный тоже в Лондоне в 1731 г. мастером Н.Клаузеном. Стены зала обиты пунцовым бархатом, вышитым серебром. Очень по-французски смотрится: а-ля бурбонские лилии, только здесь двуглавые орлы. Свод над троном оптически хитро увеличен: лепной орнамент уменьшается кверху, что дает иллюзию высоты.

Гау. Петровский зал. 1863 год.



Петровский зал сейчас.



Хотя на самом деле все это не монферрановские залы. Так же как и главная лестница - уже не Растрелли. Ибо при устройстве этих самых Фельдмаршальского и Петровского залов недоучка Огюст возвел деревянную стену Петровского зала рядом с каменной, в которой проходил душник от калориферной печи, расположенной в подвале и подававшей в залы теплый воздух.

Так что вся красота монферрановых интерьеров была, само собою, до того момента, как первая хорошая искра попадет из прохудившегося душника на деревянную перегородку.

Так и случилось.

Позднейшее расследование о причинах пожара установило, что причиной его “был отдушник, оставленный не заделанным при последней переделке большой Фельдмаршальской Залы”; отдушник “находился в печной трубе, проведенной между хорами и деревянным сводом залы Петра Великого, расположенной бок-о-бок с Фельдмаршальской, и прилегал весьма близко к доскам задней перегородки. В день несчастного происшествия выкинуло из трубы, после чего пламя сообщилось через этот отдушник доскам хоров и свода залы Петра Великого; ему предоставляли в этом месте обильную пищу деревянные перегородки; по ним огонь перешел к стропилам. Эти огромные стропила и подпорки, высушенные в течение 80 лет горячим воздухом под накаливаемой летним жаром железной крышей, воспламенились мгновенно”. А.Башуцкий "Возобновление Зимнего дворца".1839г.). Будь Огюст профессионалом в архитектурном деле, он бы не допустил подобной халтуры. Впрочем, рано или поздно его недоученность должна была где-то вылезти. Правда, вылезти с большими последствиями она вряд ли могла, даже если бы очень постаралась.

"Мы увидели... обширное зарево, покрывшее Петербург, и когда по мере того, как яркие его разливы ширились над городом, в воздухе несся с конца на конец гул невероятной речи: Зимний дворец горит!" - писал современник.

Пожар Зимнего дворца со стороны Дворцовой площади и от Невы.





Николай I с женой был в это время в Большом театре. Когда ему сообщили о пожаре, он, никому ничего не говоря, уехал во дворец пытаться спасти что было можно. К моменту его приезда, однако, уже было ясно, что дворец сгорит. Царь сделал правильный выбор: приказал выносить по максимуму вещи и главное - отстаивать Эрмитаж, чтобы туда не пошел огонь. Эрмитаж отстояли, разрушив переход из Зимнего в Малый Эрмитаж и заложив кирпичами окна. Вещи выносили до последнего и складывали на площади, в Адмиралтействе и в Главном штабе: мебель и посуду, мраморные статуи и каменные вазы, хрусталь, картины, люстры и канделябры, сундуки, одежду - роскошное имущество царской семьи и весьма скромную утварь дворцовой челяди. Особенно ярко горела Военная галерея 1812 года, но и оттуда вынесли практически все, все портреты на стенах, а главное - бесценную картину Рафаэля "Георгий Победоносец", висевшую в галерее в качестве образа. (Что не сделал пожар, сделали коммунисты, продав в 1930-е среди прочего эрмитажного имущества на Запад рафаэлевского "Георгия".)

Солдаты проявляли чудеса героизма. Между прочим, Николай спешил из театра спасать не только вещи, но и людей - без его приказа ни один из тех, кто дежурил во дворце, не покинул пост. Записки Мирбаха, бывшего начальником караула, стоявшего в большой Фельдмаршальской зале, живописуют начало пожара с точки зрения человека, дежурившего внутри здания. “Мне, однако, разумеется не приходило и на мысль позволить кому-либо из солдат покинуть пост. Я собрал только ближайших к караулу часовых, стал дружески уговаривать всех покориться нашей судьбе, которой и я не избегну вместе с ними, велел присесть на корточки (караул был в обтянутых лосинах и ботфортах, что почти не давало возможности сидеть) так как внизу дым был менее удушлив, и запереть двери в Петровскую и в малую Аван-залу”.

Собственно, увлекшись, героические спасатели подверглись нешуточной опасности. Вынеся все движимое имущество, они попытались отодрать от стены большое венецианское зеркало, в то время как на них чуть ли не готовилась упасть горящая балка. Николай повел себя молодцом. Он шарахнул по зеркалу тростью, разбив его вдребезги, сказал, что люди ему дороже вещей, и выгнал всех нафиг с пожарища, оставив дворец догорать.

Что тот и делал почти 30 часов.

Очевидец происшествия А.П.Башуцкий так описал финал пожара: "Торжественно-печальны были последние часы феникса-здания... уже безмолвно, неподвижно, но с сердцами, сжатыми тяжелую грустию, смотрели бесчисленные толпы народа, наполнявшие площадь, смежные улицы и местами осыпавшие крыши домов... Мы видели в выбитые окна, как огонь победителем ходил на пустынном просторе, освещая широкие переходы, он то колол и обваливал мраморные колонны, то дерзко зачернял драгоценную позолоту, то сливал в безобразные груды хрустальные и бронзовые люстры художественной работы, то обрывал со стен роскошные парчи и штофы..."

Когда огонь окончательно потух, во весь рост встали два извечно русских вопроса - кто виноват и что делать, на сей раз несколько осложненные добавочной комбинацией основных вопросов: что делать с тем, кто виноват.

С пепелищем все было ясно. Сразу после пожара Николай I подписал "Положение о комиссии", которую возглавили архитекторы В.П. Стасов и А.П. Брюллов. В "Положении" провозглашалось, что "большая часть дворцового здания должна быть возобновлена так точно, как она до пожара существовала". Что и было сделано в поразительно короткие сроки - за 15 месяцев, к Пасхе 1839 года. К счастью, в огне сохранились многочисленные детали растреллиевких фасадов - наличники, замковые камни, картуши, капители колонн, профили карнизов, балюстрады и каменные статуи на крыше. Колорит фасадов Зимнего дворца, утвержденный еще при его строительстве Елизаветой Петровной, - светло-желтый тон с выделением декора и колонн белым цветом - был сохранен и после пожара. Кто не в курсе, знайте, что зелененьким Зимний стал во второй половине 1940-х, после войны. А каким был в первой половине XX века - это весьма отдельный разговор со своими легендами.

Российская общественность, надо сказать, весьма восхищалась зданием, восставшим из пепла: "Великолепен, поразителен вид Зимнего дворца, с чрезвычайной пышностью перестроенного заново". Восстановление императорской резиденции воспринималось ими как "колоссальный архитектурный подвиг". Кроме восторгов, отдельные личности оказали и помощь практического плана. Например, тогдашний Демидов со своих рудников предложил для воссоздающегося дворца партию высокосортного малахита, собственно, и позволившую создать уникальный Малахитовый зал из бывшей Яшмовой гостиной. Всего малахита в гостиной 133 пуда, то есть 2128 кг. Из того, что было в гостиной от Монферрана, сохранилась только малахитовая ваза, вынесенная из горящего дворца. Яшмовая облицовка стен обгорела так сильно, что даже, казалось бы, сохранившиеся фрагменты колонн рассыпались в руках буквально в пыль.

Ухтомский. Малахитовый зал. 1863 год



Малахитовый зал сейчас.



Восстанавливали Зимний два прекрасных архитектора - Василий Петрович Стасов и Александр Павлович Брюллов, почему-то известный менее, чем брат Карл, который "Последний день Помпеи", а по мне так более талантливый. Поработали они замечательно, сохранив (с некоторым уклоном в классицизм) сколько могли и очень тактично. Два зала Монферрана, с которых начался пожар, восстановили почти неизменными. Стасов специально получил от Огюста рабочие чертежи на данные помещения. Хотя собственно Огюста в Зимний больше работать не брали.

Вообще, думается мне, в этот момент Николай сильно пожалел о своем имидже цивилизованного варвара. Будь он варваром нецивилизованным, имел бы массу своеобразных преимуществ. Можно было бы отрезать Огюсту уши, а потом скормить явившемуся для переговоров французскому послу блюдо овечьих глаз (кто не понял смысла сей интертекстуальной цитации, читайте "Патриота" Пратчетта и наслаждайтесь). А так с этим поганцем было ничего не сделать. На своих Николай мог наорать, посадить на гауптвахту... а потом простить и быть в нормальных отношениях. Как случилось со Стасовым, у которого рухнул купол Троице-Измайловского собора. Николай в бытность великим князем был шефом Измайловского полка, так что собор измайловцам строил на свои деньги. Стасов недосмотрел и честно повинился. За что посидел на гауптвахте месяц-другой, потом Николай остыл, послал достраивать заново под лозунгом "больше так все-таки не делай" и покрыл убытки из собственного кармана. Это по-нашему, по-варварски.

Огюст остался при своем соборе, ибо был нужен и очень громко кричал о том, как много денег экономит для казны. Но и дружбы с ним теперь быть не могло, и не потому, что с ним нельзя было сыграть в игру "наказал и теперь прощаю". Ибо есть вещи, которых власть не прощает. К сожалению, Монферран не только не умел признавать своих ошибок, но и не нашел ничего лучше, чем спихнуть данную ошибку конкретно на царя. Дескать, он, как порядочный честный архитектор, предлагал властям несколько вариантов постройки. Не его вина, что они выбрали самый дешевый, оказавшийся к тому же пожароопасным...

Письмо Монферрана графу Потемкину от 18 февраля 1838 года (желающие сами могут определить, где именно Огюст, по своему обыкновению, передернул и приврал):

Дорогой граф, благодарю Вас за Ваше любезное письмо, оно показывает вашу благородную душу и Ваше прекрасное сердце...

Пожар Зимнего дворца начался в лаборатории аптеки, которая обслуживает 3500 человек, живущих во дворце, оттого что загорелось в трубе. Вот что министр Двора [П.М.Волконский] рассказал мне по поводу этой катастрофы. Во время одного из химических процессов воспламенился винный спирт. Огонь с такой неистовой силой перекинулся в трубу плиты, что сочли нужным немедленно предупредить князя В. [опять П.М.Волконский]. Были приняты немедленные меры, а затем, решив, что огонь затух, о нем перестали беспокоиться. В восемь часов, т.е. четыре часа спустя, запах дыма распространился по дворцу, в особенности в зале Маршалов и в зале Петра Великого. Министр, который был в театре, поспешно явился и не успел войти во дворец, как пламя прорвалось в зале Маршалов под потолок. Ломают потолок, чтобы убедиться, откуда идет огонь, через мгновение он уже повсюду, он охватывает балюстраду, деревянные своды зала Петра Великого, наконец, стропила дворца. Дым наполняет все до самой крыши, не дает возможности войти во дворец, сам воспламеняется и, подобно электрическому проводнику, внезапно распространяет пожар в самые различные места, и вот весь дворец во власти огня. Три или четыре тысячи гвардейцев здесь, ими командует Государь, они не останавливаются перед самыми большими опасностями...

Нет слов, чтобы передать все их рвение, всю преданность. Рискуя собственной жизнью, каждый спасает мебель и самые драгоценные предметы. Замуровывают проходы в Эрмитаж, все усилия направлены в эту сторону, наконец, это удается и один из богатейших музеев Европы спасен. В это время император дает приказание об отступлении, он видит, что иначе часть храбрецов обречена на верную смерть. Да и в самом деле, что для него значат колонны из яшмы и порфира и эти золоченые ламбрекены, разве жизнь его верных слуг не дороже ему, чем все эти мелочи жизни. На следующий день в 10 часов утра огонь потух, не находя себе больше пищи, он оставил за собой в этом обширном дворце лишь развалины.

Возвращаюсь к Вашему письму. Я не знаю, что у меня может быть общего с пожаром во дворце. Десять лет тому назад я декорировал апартаменты покойной императрицы-матери. Семь лет назад я переделал часть апартаментов царской семьи. Пять лет тому назад я закончил зал Маршалов и зал Петра Великого. С этого времени я не вбил ни одного гвоздя в Зимнем дворце. Разве господин В. не знает, что если бы там нужен был хоть один гвоздь, то его не могли бы воткнуть без разрешения и без наблюдения придворного интендантства. Значит господин В. не знает и того. что в то время, как я получил приказ построить зал Маршалов и зал Петра Великого, была назначена Комиссия для руководства работами, и что если свод зала Петра Великого и потолок зала Маршалов были из дерева и облицованы под мрамор, то ведь такими же были все остальные своды и потолки бельэтажа дворца. Комиссия потребовала, чтобы эти два зала были закончены в течение пяти месяцев. Во всякой другой стране понадобилось бы пять лет, чтобы выполнить из камня то, что было сделано из дерева, и чтобы закончить живопись, позолоту и те великолепные паркеты, которые были сделаны в течение шести недель. Но скажу только Вам одному, дорогой граф, а не этому господину В. Знайте, что я предлагал несколько смет и что дешевизна и малое количество времени, которое было дано, заставили выбрать легкие постройки и предпочесть их другим..."


Все это очень мило, но совершенно не по делу. Архитектор-профессионал должен был при строительстве учитывать не только декоративный фактор, но и всякие-разные-прочие, а уж если его заставляли выбрать пожароопасный вариант, то хотя бы отнести деревянную стенку подальше от душника и хорошенько заделать последний. Как ни крути, а главную роль в организации пожара Зимнего Огюст старался сложить со своих плеч тщетно. Спичкой, правда, чиркал не он, но иных смягчающих факторов я, надо признаться, не вижу.

Впрочем, эти мышкины слезки французской кошке отлились нескоро.

(продолжение следует)

АНОНС: в следующей серии нашего скромного журналистского расследования:
- Три орешка для Золушки оболочки золотого купола.
- Классовая борьба, производительные силы и производственные отношения: незаслуженно забытый вопрос о положении рабочего класса на стройке.
- Кого выберет Россия - нового немца или старого француза? Лео Кленце против Огюста Монферрана.

Оставайтесь с нами!

Специальная благодарность от автора lis_lis, которой принадлежит авторство замечательного термина "ытыть", выражающего все, что надо в данном случае автору.
Tags: Исаакий, Питер
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

  • 8 comments