Из книги воспоминаний Ивана Петрова "Четверть века в Большом:
"Смешная история случилась в "Иоланте". Я пел короля Рене, а Норцов - Роберта. Он хорошо пел, красиво выглядел. И дикция у него всегда была очень четкая. Роберт пришел с отрядом, чтобы спасти Водемона, и, увидев короля Рене, движимый благородным чувством, с жаром воскликнул: "Что вижу? Король Рене! Велите, дочь Вашу, пред алтарем я…" И вдруг забыл слова и начал: "Пам-пам, пам-пам, пам, пам-пам-пам". Потом неожиданно на высоком фа-диезе вывел одно слово: "Матильде!" Тут уж никто не мог удержаться от смеха. Хохотал мужской хор, да и я тоже не мог петь от смеха."
Юре Симонову почему –то надо было срочно освоить сложный метр в 8/4. Друзья- дирижеры посоветовали ему разучить эту схему тактирования, приговаривая про себя текст : « Ах, какой же я чудило». Прошло некоторое время, и огорченный Юра пожаловался на неудачу. Ребята попросили продемонстрировать его попытки. «Пожалуйста» – сказал Юра, и продирижировал со словами: « Ах, какой же я чудак».
(рассказано В.Атлантовым) «Старая ведьма! Так я же заставлю тебя отвечать!» – выкрикивает Герман и, желая припугнуть старуху-графиню, направляет на неё пистолет. В тот момент, когда он должен был выхватить пистолет, Владимир Андреевич обнаружил… что забыл его в гримуборной. Но что-то делать всё-таки надо было: и тогда, за неимением оружия, Атлантов-Герман кинулся на старуху и принялся её… душить. Хуже всего было то обстоятельство, что певшая Графиню Людмила Филатова не на шутку перепугалась, решив, очевидно, что тенор просто спятил, и стала отчаянно сопротивляться. «Люся, спокойно! Люся! – горячо шептал ей тенор. – Успокойся! Я просто пистолет забыл…»
На последний акт "Тоски" не хватало статистов на роль солдат, расстреливающих Каварадосси. В исступлении рвя на себе волосы режиссёр выскочил на улицу и поймал компанию молодых людей. На подробный инструктаж времени уже не хватало, и новоявленные статисты получили лишь сжатые указания: расстрелять Каварадосси, а затем покинуть сцену вместе с последним героем.
С заданием «расстрелять Каварадосси» статисты справились блестяще. Тоска прокричала свои последние слова, кинулась со стены и изумлённые зрители наблюдали, как при закрывающемся занавесе вслед за Тоской прыгали со стены один за другим солдаты, расстрелявшие Каварадосси.
Один баритон, когда-то в молодости певший Жермона, но позже выступая в операх Верди в партии Амонасро, вынужден был заменить заболевшего певца в партии отца Альфреда. Первая фраза удалась ему без проблем:
«Вы ли Виолетта Валери?» - громогласно вопросил баритон.
«Да, я», - скромно ответила Виолетта.
Тут баритон понял, что дальше слов он не помнит.
«Отец Аиды, эфиопский царь!» - эффектно представился он.
...шёл когда-то "Вертер" в Кировском театре.
Гороховская обладала великолепным меццо, но при этом была ужасно близорука. Это именно из-за неё на многих спектаклях на барьере оркестровой ямы, за спиной у дирижёра, стали крепить огромный белый лист плотной бумаги. Тем не менее, мне приходилось часто наблюдать, как в Азучене или в какой иной партии она "незаметно", но очень отчётливо дирижировала сама себе правой рукой...
И вот, Шарлотта принимается оплакивать застрелившегося Вертера. Я сидел в ложе почти над оркестром, иными словами - довольно близко к сцене. И вот я наблюдаю странную картину: у лежащего в предсмертной позе Вертера вдруг начинает... увеличиваться лоб. Точнее говоря, как-то прирастать сверху этакой белой полосой. Тут как раз случилось "пьяно" в оркестре, пауза в пении Шарлотты, и на весь театр очень отчётливо раздался шипяще-свистящий змеиный шёпот Плужникова: "Ты куда уселась??!! Слезь с парика, сука!!!"
Зал не грохнул - публика воспитанная; лишь уткнулись кто в платок, кто в рукав соседа. А Гороховская... Она принялась истерически хохотать. Но при этом ещё и пела; и ей удалось так "схимичить", что её до слёз истерический смех публика приняла за "настоящие" рыдания. За что певица и была вознаграждена бурной и долгой овацией...
Большой театр, Евгений Онегин, сцена дуэли. Помощник режиссера готовится давать роковой выстрел. Наученный горьким опытом, держит на случай осечки одного стартового пистолет в левой руке еще один. На самый пожарный случай возле него стоит огромная дубина , чтобы, если не выстрелит ни один, громко стукнуть ею об пол. Приближается нужная музыка, нервная секвенция струнных, литавры, помреж стреляет. Осечка. Стреляет другим. Осечка. Бьет что есть мочи дубиной. Вместо громкого стука дикий крик и мат-перемат. Попал по ноге любопытному хористу, оказавшемуся рядом. Зрители слышали, Ленский удивленно смотрит в кулисы и, умирая, понимает что произошло, поэтому труп лежит не неподвижно, как покойнику полагается, а дергаясь. "Убит?", - еле сдерживая смех, спрашивает Онегин . "Убит", -глядя в сторону хориста, которому зажимает рот помреж, колется Зарецкий. Трагическая музыка. Занавес. И громкий ржач за кулисами.
Был я как-то на представлении "Пиковой дамы" в Малом оперном театре. Пообщался в антракте со своей соседкой, милой петербургской старушкой, типичной такой, учительницей, блокадницей, жительницей коммуналки и активным завсегдатаем оперы и филармонии. Второй акт, бал, пастораль. И вот в качестве Миловзора появляется на сцене Елена Ароновна Рубин, дама в возрасте и обладательница ну о-очень пышных форм, крутых бедер, затянутых в голубые штанишки-кюлоты и грудью как у Вероники Несмыкальской в "Необыкновенном концерте" у Образцова. И поет, мол, я скучен, томен, смотри как похудал...
Тут моя бабуленька наклоняется ко мне и совершенно невинным голосом осведомляется:"Интересно, а каков он был до похудания?" Я себе эту картину представил и тихо сполз со стула. А Божий одуванчик меня добивает, говоря, ему нужно как в рекламе диет выходить с двумя портретами, до и после.
Не перевелись в Питере милые старушки.
"Пиковая дама" в Киевской опере. Певец, поющий Томского - под шофе, при чем "шофе" к концу оперы усугубляется. Дойдя до куплетов о "милых девицах", он забывает текст, но не теряется и весело громогласно сообщает, что он "никогда б не сгибался, вечно б ими любовался" и "был счастливей всех ПТЕНЦОВ". Суфлер, видя, что дело табак, пытается навязать ему свою линию, отчаянно выкрикивая из будки слова устаревшего и банального в глазах исполнителя текста, но исполнитель знал их прекрасно, просто внес некоторые новшества и потому, встав перед будкой, слушал суфлера с удовлетворением, и стал на каждую его фразу отвечать "Пр-р-р-эльно! Пр-р-р-эльно!". В тот вечер Томский, безусловно, был главным героем.
Репеция "Саломеи" Штрауса. На сцене хор евреев, и дирижер Сук долго бьется над их звучанием, но когда хор наконец отрепетирован, Сук объявляет : " Все евреи свободны!". И вдруг оркестр поднялся и собрался уходить, но что пришло уточнение :" Да нет, нет, не эти евреи, а те которые на сцене!"