Не поленюсь огласить основные пункты обвинения.
"Особые условия воспитания в женских институтах хотя и не создали "новую породу" светских женщин, но сформировали оригинальный женский тип. Об этом свидетельствует само слово "институтка". Его семантика не исчерпывалась обозначением воспитанницы женского института: слово "институтка" имело и более общий смысл (отсутствовавший у "гимназистки" или "курсистки"), означая любого человека "с чертами поведения и характером воспитанницы подобного заведения (восторженном, наивном, неопытном и т.п.")[Словарь русского языка 1981 г.]. ("Что ты такое, Анциферов, не поймешь, институтка какая-то, - говорил, например, один из одноклассников будущему историку и культурологу Н.П. Анциферову. - Пишешь об игре в какие-то куклы (т.е. рыцарей), ведешь дневник, записываешь про маменьку, ну, совсем институтка")."
"...отсутствие внутренней потребности в знаниях превратило учение в "долбню", бессмысленную и малопродуктивную зубрежку (или, как пишут мемуаристки, "зубряжку") уроков. Хорошо учиться, по справедливому замечанию одной из воспитанниц, значило здесь "уметь хорошо болтать по-французски и делать книксены"... Ведущую роль в воспитании всех этих навыков у институток играли классные дамы, которые... не имели никакой педагогической подготовки, а часто и никаких педагогических способностей... Вся воспитательская деятельность классных дам, в сущности, сводилась к поддержанию установленного в институте порядка".
"С теми, кто совершил какой-либо проступок, обычно не церемонились: окрик, брань, наказание - таков был привычный арсенал средств и методов институтской педагогики. ...Жестокость в обращении с воспитанницами делала некоторые институты похожими на "исправительный приют для малолетних преступников". ..."чинность, безгласие, наружная добропорядочность и повиновение во что бы то ни стало царили в институтах".
"Отсутствие физических упражнений... сказывалось на здоровье институток. Об этом свидетельствовал и их внешний облик: хрупкость и малокровие являются характерными особенностями образа институтки в русской литературе XIX-начала XX в. ...Многим приходилось голодать, а часть воспитанниц становилась попрошайками-"кусочницами... что, конечно же, не способствовало нравственному здоровью (как, впрочем, и частые ссоры по поводу еды)".
"Институтство" означало детскую непосредственность (как, впрочем, и детскую наивность) институток, господствовавшую в их общении между собой. Здесь они давали полную волю эмоциям, которые вынуждены были строго контролировать и аккуратно дозировать, подчиняясь институтской дисциплине и сохраняя наружную благопристойность в присутствии своих воспитательниц".
"...междометия употреблялись институтками гораздо чаще, чем это дозволялось светскими приличиями, что и предопределило их роль в институтском "словаре", который использовался в художественной литературе. Это же относится и к передаче институтской речи с помощью таких средств, как восклицательные предложения, словесные высказывания с определительными местоимениями "какой" (ср.: "какая она жантильная!") и "такой", которые выражают или усиливают эмоциональную оценку тех или иных человеческих качеств, словообразования, обозначающие высшую степень этих качеств ("префатальной", "предобрый" и др.), и, наконец, слова, обладающие яркой эмоциональной окраской (вроде "институтского словечка" - "противный")".
"Эмоция, лежавшая в основе институтской речи, отнюдь не исчерпывается одним лишь "восторгом". Восторженность... легко сменялась прямо противоположным ей состоянием раздражения и озлобленности. "Бранный" лексикон занимает видное место в институтском "языке". "Ангел", "божество" и "прелесть" перемежаются "дрянью", "ведьмой" и "уродом", "божественный" и "обворожительный" уживаются с "гадким" и "противным", за "обожать" следует "презирать" и т.д. Эмоциональная подоплека институтской речи по-детски проста и определенна: или восторг, или отвращение. Институтская речь вообще во многом идет от детского языка. Весьма показательным является обилие уменьшительных форм".
"Обычно при выпуске подруги клялись в вечной и неизменной привязанности и дружбе и даже оставляли друг другу "взаимные расписки" в своих альбомах... но далеко не всегда институтская дружба имела продолжение. Особенно пролематичной она становилась при разнице положения институтских приятельниц".
"...иерархия по красоте обычно являлась основной и четко определяла не только место институтки среди воспитанниц, но и их отношение к ней. Институтское сообщество восхищалось своими красавицами и преклонялось перед ними. Дружба с красавицей часто принимала форму прислуживания ей со стороны других совоспитанниц, которые обували, одевали, причесывали ее и т.д., сопровождая действия возгласами "красавица", "богиня" и т.д. ...обожательницы испытывали всяческие мучения (вырезая ножиком, например, или выкалывая булавкой на руке инициалы божества) и совершали любые "подвиги" (вроде того, чтобы съесть кусок мыла или выпить бутылку уксусу, пойти ночью на церковную паперть или пробраться в церковь и там молиться за свое "божество"), лишь бы доказать силу своего чувства и обратить на себя благосклонное внимание обожаемой воспитанницы, которая... позволяла целовать себя "в плечико" и давала переписывать набело свои тетрадки."
"Общим и главным "предметом" институтского "обожания" были особы царствующего дома, и прежде всего сам государь. ...когда Александр II пориезжал в московский Николаевский институт, его "обступят, целуют руки, спину, все места! А он доволен"... Институтки собирали и хранили "кусочки жаркого, огурца, хлеба" со стола, за которым обедал государь, выкрадывали платок, который разрезался на маленькие кусочки и распределялся между воспитанницами, носившими эти талисманы у себя на груди. Зная об этом, царь сам отдавал свой платок институткам. "Со мной делайте что хотите, - говорил Александр... - но Милорда моего [собаку} не трогайте..." Однако "институтки совсем отрезали шерсть не только у собаки, но даже ухитрились вырезать в нескольких местах дорогой мех от шубы Государя".
"...если же кому-нибудь наскучало долго обожать одно и то же лицо, то та выходила на средину и просила девиц позволить ей разобожать... "обожание", конечно, могло впоследствии перейти в "положительность и хлопоты об окружающем", но и в этом случае заученная манера выражения своего преклонения перед лицами, воплощавшими собой институтские идеалы и совершенства, чаще всего оставалась характерной особенностью воспитанниц женских институтов".
"Представления институток о том, что чувства обязательно должны иметь внешние формы проявления и даже носить публичный характер, резко выделяли их на фоне окружавшего общества. Институтская "чувствительность" казалась чрезмерной, аффектированной, а сами институтки - "сентиментальными".
"Отгороженные от внешнего мира, они так и не смогли, например, преодолеть "суеверие веков"... Институтки все до одной боялись покойников и привидений. ...Институтки изобретали магические действия, которые имели сугубо прикладной характер, например, помочь им в учебе (когда для того, чтобы не "срезаться" на экзамен, требовалось положить за лиф образ Николая Чудотворца, соль и кусок хлеба, а кроме того, пока не вызовут - крепко держаться за руку с соседкой)".
"Важное место... занимали шутки, насмешки и другие формы смеховой культуры. Она проявляется в шуточных вопросах, которыми испытывали "новеньких" ("ели Вы физику с молоком?), развивается в прозвищах классных дам и в анекдотах об их глупости, доходит до комического абсурда в бытовавших среди институткок стихотворных "небылицах":
Черт намылил себе нос,
Напомадил руки
И из ледника принес
Ситцевые брюки."
"...жанр "страшных рассказов" перед сном - единственное, что отличает современных детей от институток, болтавших перед снов о "разных ужасах, привидениях, мертвецах и небывалых страшилах".
"...передовые гимназистки начала XX в. с презрением отзывались о "малограмотности" институток в вопросах искусства и литературы. Она являлась прямым следствием сословного воспитания, исходившего из идеалов дворянского общества. ...внекласное чтение всячески ограничивалось и контролировалось, чтобы оградить институток от "вредных" идей и неблагопристойностей и сохранить в них детскую невинность ума и сердца... Охраняя институток от греховных страстей и пороков, воспитатели доходили до форменных курьезов: иногда седьмую заповедь (запрет на прелюбодеяние) заклеивали бумажкой, чтобы воспитанницы вообще не знали, о чем идет речь. Однако некоторым содержание заповеди было известно, а многие догадывались. Есть сведения о том, что институтки знали "невыносимой пошлости анекдоты" и зачитывались "порнографической литературой", которую они получали от братьев и кузенов".
"Оля... пишет роман, - рассказывается в одной из многочисленных "записок" институтки. - Она прочла нам... свой роман под заглавием "Непонятая", хотя героиня была понятна, как дважды два. Ее беда состояла в том, что она жила среди каких=то невероятных злодеев и никак не могла догадаться уйти от них, хотя ее решительно никто не удерживал, а в деньгах она, очевидно, не нуждалась, судя по тому, что "в ее темных локонах сверкала брильянтовая диадема"... Впрочем, может быть, потому-то она и называлась "непонятой".
"Они ведь считали: если не есть и все грустить друг о друге в первый день после выпуск, то это будет очень "поэтично"... Мечтали не столько в одиночку, сколько сообща: вместе с ближайшей подругой или всем отделением перед сном, когда героинями романических рассказов становились сами институтки".
"Оторванный мирок за каменными стенами жил все теми же низменными идеалами улицы и пошлыми веяниями толпы".
"Институтский опыт лишь порождал драматическую коллизию между образовавшимися в институте привычками, претензиями и иллюзиями и теми условиями жизни, которые окружали институтку после выпуска. Новая жизнь противоречила "мечтательной теории" институток и оказывалась совсем не той, к которой готовились в институте... Институтки не только ничего не умели, они вообще мало что понимали в практической жизни. Это вызывало резко негативную реакцию со стороны людей, занятых повседневными делами и заботами. Они считали институток "белоручками", "набитыми дурами", "кисейными барышнями"... Институтская наивность стала притчей во языцех".
"Стоило взглянуть на "набитую дуру" с некоторым сочувствием, как она оказывалась просто "дитя малое"... А с другой стороны, скептическая оценка образованности и воспитанности ходячего образца "светскости" и "поэтичности" сразу же обнаруживала его "детское, а не женское достоинство"... Институтки обычно и воспринимались как дети".
Дочитав до этого места, я уже было совсем согласилась с автором. Какая уродская и бессмысленная вещь эти институты, фи. Позор мне, считавшей, что дети везде дети, дуры везде дуры, а умные нормальные люди и в институтах умные нормальные люди, каялась я. Не буду больше верить рассказам внуков смолянок и прочим нелитературным источникам.
Но тут автор сделал такой финт ушами, что даже институтки не смогли бы. А именно.
"Институты воспитали тысячи русских девушек. По-разному складывалась их дальнейшая жизнь. Одни уходили в монастырь, другие становились шантанными певичками, среди выпускниц были и революционерки-"бомбистки", и агенты охранки (вроде известной провокаторши Зинаиды Жученко, урожденной Гернгросс), институткой была первая русская летчица Лидия Зверева, но большинство мирно воспитывало и учило детей. очень может быть, что культурно-психологический тип институтки, который описан нами, не соответствует многообразной действительности. Однако этого уже не проверить. Видимо, никого из воспитанниц институтов благородных девиц, закрытых большевиками весной 1918 г., уже нет в живых".
Ну что тут скажешь. Что может знать о жизни слабонервная истеричка-агент охранки, первая русская летчица, революционерка-бомбистка (Фигнер, между прочим, была институткой) и прочие шансонные певички. Глупые, беспомощные существа, кисейные дуры. Дети малые. В общем, сказать следует, наверное, что автор стоит слабонервных истеричек, коих красочно описывает, не обращая внимания на то, что не уверен, существовали ли они вообще. Каким-то смутно знакомым фэндомным ароматом веет от подобной логики.
А мне вот внук смолянки рассказывал, как его бабка-смолянка в блокаду каждый день, вплоть до того дня, когда она умерла от голода, умывалась, одевалась и играла на старом рояле. В митенках, правда, потому что руки коченели. И не обращала внимания на бомбежки. Спина всегда была прямая, а голова гордо поднята.
Слабонервная истеричка, действительно. Одним словом, институтка.